Неточные совпадения
— А вот такие сумасшедшие в ярости и пишут, когда от ревности да от злобы ослепнут и оглохнут, а кровь в яд-мышьяк обратится… А ты еще не знал про него, каков он есть! Вот его и прихлопнут теперь за это, так что только мокренько будет. Сам под секиру лезет! Да лучше поди ночью на Николаевскую дорогу, положи голову на рельсы, вот и оттяпали бы ее ему, коли тяжело
стало носить! Тебя-то что дернуло говорить ему! Тебя-то что дергало его дразнить? Похвалиться вздумал?
С наступлением ночи опять
стало нервам больно, опять явилось неопределенное беспокойство до тоски от остроты наркотических испарений, от теплой мглы, от теснившихся в воображении призраков, от смутных дум. Нет, не вынесешь долго этой жизни среди роз,
ядов, баядерок, пальм, под отвесными стрелами, которые злобно мечет солнечный шар!
«В-третьих, в заключительном слове своем председатель, вопреки категорического требования 1 пункта 801
статьи Устава уголовного судопроизводства, не разъяснил присяжным заседателям, из каких юридических элементов слагается понятие о виновности и не сказал им, что они имеют право, признав доказанным факт дачи Масловою
яду Смелькову, не вменить ей это деяние в вину за отсутствием у нее умысла на убийство и таким образом признать ее виновною не в уголовном преступлении, а лишь в проступке — неосторожности, последствием коей, неожиданным для Масловой, была смерть купца», Это вот главное.
Я слышал потом, когда
яд стал сильнее действовать, его стон и страдальческий голос, повторявший...
Но это было опровергнуто доктором Кочетовым, который в «Запольском курьере» напечатал целую
статью о том, что рыбный
яд заключают в себе только голопокровные рыбы, а Нагибин ел уху из соленой головы максуна, то есть рыбы чешуйчатой.
— Иначе и нельзя, а то она отсыреет и тон потеряет… Это самый, я думаю, деликатный инструмент, — отвечала простодушно Марья Федоровна, вовсе не подозревавшая
яду в словах своей собеседницы, которая, впрочем, не
стала с нею больше говорить и все свое внимание отнесла к спору, все еще продолжавшемуся между молодым ученым и Егором Егорычем, ради чего они уселись уже вдали в уголке.
Наконец до того разъярились, что
стали выбегать на улицу и суконными языками, облитыми змеиным
ядом, изрыгали хулу и клевету. Проклинали человеческий разум и указывали на него, как на корень гнетущих нас зол; предвещали всевозможные бедствия, поселяли в сердцах тревогу, сеяли ненависть, раздор и междоусобие и проповедовали всеобщее упразднение. И в заключение — роптали, что нам не внимают.
Ненависть, которую я, в качестве дворянина, испытывал постоянно в продолжение первых лет от арестантов,
становилась для меня невыносимой, отравляла всю жизнь мою
ядом.
Являясь для больного душою сильным
ядом, для здорового любовь — как огонь железу, которое хочет быть
сталью…
Но тут вдруг
стало являться одно существо, которое смущало его каким-то недетским ужасом, которое вливало первый медленный
яд горя и слез в его жизнь; он смутно чувствовал, как неведомый старик держит во власти своей все его грядущие годы, и, трепеща, не мог он отвести от него глаз своих.
Иван Михайлович. Ну, шинель, собачий сын! Что ты думаешь? По-старому? Правда твоя, Марья Васильевна, все хуже
стало. И уставные грамоты хуже, и школы, и студенты… все это
яд, все это погибель. Прощайте. Только бы догнать их, хоть на дороге. Уж отведу душу! Петрушку розгами высеку! Да.
Пускай от сердца, полного тоской
И желчью тайных тщетных сожалений,
Подобно чаше,
ядом налитой,
Следов не остается… Без волнений
Я выпил
яд по капле, ни одной
Не уронил; но люди не видали
В лице моем ни страха, ни печали,
И говорили хладно: он привык.
И с той поры я облил свой язык
Тем самым
ядом, и по праву мести
Стал унижать толпу под видом лести…
Тогда Магуль-Мегери, узнав его голос, бросила
яд в одну сторону, а кинжал в другую. «Так-то ты сдержала свою клятву, — сказали ее подруги, —
стало быть, сегодня ночью ты будешь женою Куршуд-бека».
Недавно в одной
статье о задачах медицины в будущем я встретил следующие рассуждения: «Оградить организм от той разнообразной массы
ядов, которые беспрерывно в него вносятся микробами, можно бы лишь тогда, когда бы был открыт один общий антитоксин для
ядов, выделяемых всеми видами микробов.
Когда в третий раз царь набрал полную чашу и
стал подносить ее к губам, сокол опять разлил ее. Царь рассердился и, со всего размаха ударив сокола об камень, убил его. Тут подъехали царские слуги, и один из них побежал вверх к роднику, чтобы найти побольше воды и скорее набрать полную чашу. Только и слуга не принес воды; он вернулся с пустой чашкой и сказал: «Ту воду нельзя пить: в роднике змея, и она выпустила свой
яд в воду. Хорошо, что сокол разлил воду. Если бы ты выпил этой воды, ты бы умер».
А вам не жаль? Чего? — спросить бы надо:
Что был я глуп, или что
стал умней?
Какая же за это мне награда?
Бывало, точно, и не спишь ночей,
Но сладок был и самый кубок
яда;
Зато теперь чем дальше, тем горчей:
Всё те же рельсы и машина та же,
И мчит тебя, как чемодан в багаже.
Один мой товарищ
стал атеистом потому, что император Генрих VI был отравлен
ядом, поднесенным ему в причастии: как, дескать, мог
яд сохранить свою силу, если причастие есть, правда, тело Христово?
Он
становится на колени перед ней, просит прощенье, сознает себя старым, глупым, говорит, что он готов принять
яд, который она, вероятно, уже приготовила для него, потому что убежден, что она ненавидит его.
Кружится голова. Как темно, как жарко! Гибкая змея вьется в темноте.
Яд сочится из скрытых зубов, и смотрят в душу мерцающие, зеленые глаза. Темнота рассеивается, глубоко внизу мелькает таинственный свет. Все кругом изменяется в жутком преображении. Грозное веселье загорается в ее глазах, как в первый раз, когда она ласкала рукою
сталь револьвера. И вдруг мы
становимся неожиданно близкими. И идет безмолвный разговор.
Позже все это потеряло значение, на все эти сказания мы
стали смотреть как на пустое суеверие,
стали сомневаться, что «алмаз смягчить можно, помочив его в крови козлей», что алмаз «лихие сны отгоняет», а если к носящему его «окорм приблизить, то он потети зачнет»; что «яхонт сердце крепит, лал счастье множит, лазорь болезни унимает, изумруд очи уздоровляет; бирюза от падения с коня бережет, бечет нехорошую мысль отжигает, тумпаз кипение воды прекращает, агат непорочность девиц бережет, а безоар-камень всякий
яд погашает».
Ныне омертвела святоотеческая аскетика, она
стала трупным
ядом для нового человека, для новых времен.
Положив его возле мертвых, несчастному
стали угрожать, что если он не признается в подписке в отравлении
ядом, то его тут же умертвят.
Вскоре поселяне, узнав, что все ротные командиры собирались на квартире полковника, и не зная причины этого собрания,
стали переходить от одного предположения к другому и, наконец, выдумали, что господа офицеры собирались для составления подписки об отравлении поселян
ядом.
Он выпил
яду. Его примеру последовали княгиня Евдокия и оба сына. Они вместе
стали молиться под насмешливыми взглядами царя и сонма кромешников.
Яд начинал действовать. Иоанн и опричники были свидетелями их мучений и смерти.
— Вот и
яд,
стало быть, все подкуплены, — заявляли третьи.
Безверья — гидра появилась,
Родил ее, взлелеял галл,
В груди, в душе его вселилась,
И весь чудовищем он
стал.
Растет, и тысячью главами
С несчетных жал струит реками
Обманчивый по свету
яд.
Народы, царства заразились
Развратом, буйством помрачились
И Бога быть уже не мнят.
Два поселянина подбежали к нему, схватили под руки и повели опять в ригу. Туда принесли пустой сундук и скамейку, посадили на нее доктора и
стали допрашивать, стращая смертью, если он не сознается в отравлении поселян
ядом.
Но теперь эта мысль была отравлена
ядом возникавших в ее уме сомнений. Она полагала, что граф, добыв случайно доказательства ее самозванства, — конечно, случайно, она узнает непременно, как удалось ему это, — тотчас поспешит ими воспользоваться. Она ждала его на другой же день после визита ее сообщника. Она в его власти, не
станет же он медлить, он влюблен. При последнем условии сила была на ее стороне. Но граф медлил.
Об отраве не
стало и помину; поселяне забыли думать о своем вымышленном
яде, а в страхе помышляли только о решении своей участи; возвратили в комитет награбленные вещи; в округе императора австрийского полка говели и исповедывались.
Она вылила
яд и перестала думать о самоубийстве, а
стала жить сама в себе, и жизнь эта была мучительна, но была жизнь, она не хотела и не могла расстаться с нею.